К теме «ЛИЧНОСТЬ» (№ 12)

К. ЮНГ

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ[1]

Известно, что с древних времен делались неодно­кратные попытки свести многочисленные различия между человеческими индивидуальностями к опреде­ленным категориям; с другой стороны, производились усилия сломать очевидное единообразие человечества заострением характеристик определенных типических различий. Не стремясь углубиться слишком глубоко в историю этих попыток, я хотел бы привлечь внимание к тому факту, что наиболее древние категоризации, изве­стные нам, имеют свое происхождение в медицине. На­иболее важной из них была классификация, предложен­ная Галеном, греческим доктором, жившим во II веке н.э. Он выделял четыре основных темперамента: сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик. Идея, лежащая в основе такого деления, восходит к V веку до н.э., к учению Гиппократа о том, что человеческое тело состоит из четырех элементов: воздуха, воды, огня и земли. В соответствии с этими элементами в живом организме были обнаружены четыре субстанции: кровь, флегма, желтая желчь и черная желчь. Идея Галена заключалась в том, что сообразно с изменени­ями в пропорциях этих четырех субстанций все люди могут быть разделены на четыре класса. Те, у кого наличествует преобладание крови, принадлежат к типу сангвиников; преобладание флегмы относит к флегмати­ческому типу; желтая желчь делает человека холериком, а черная желчь приводит к появлению меланхолика.

Несомненно, именно Галену принадлежит заслуга в создании психологической классификации людей, основанной на воспринимаемых различиях эмоциональности или аффективности. Интересно отметить, что первая попытка типологизации была связана с эмоциональным поведением человека, очевидно, потому что аффективность - наиобщая и наиболее впечатляющая черта поведения вообще.

Однако аффекты ни в коем случае не являются единственным различительным знаком человеческой психики. Характеристические данные следует ожидать и от других психологических явлений; единственным требованием остается необходимость наблюдать и по­нимать другие функции не менее ясно и отчетливо, как и в случае аффектов. В предшествующие века, когда понятие «психология» в том виде, как мы понимаем его сегодня, отсутствовало, все остальные психические функции, кроме аффектов, были покрыты мраком неизвестности, да и сегодня для большинства людей они еще едва различимы по своей тонкости. Аффекты можно увидеть прямо на поверхности, и этого впол­не достаточно людям, не имеющим отношения к психологии, в частности человеку, для которого психоло­гии его соседа не представляет никакой проблемы. Его удовлетворяет возможность наблюдать аффекты дру­гих людей - если же он их не видит, то другой человек оказывается для него психологически невидимым, поскольку, за исключением аффектов, он не может вос­принимать ничего в сознании другого.

Причина, по которой мы оказываемся способны обнаруживать другие функции помимо аффектов в психическом наших собратьев, заключается в том, что мы сами перешли от «непроблематического» состояния сознания к проблематическому. Если мы судим о других только по аффектам, то тем самым показываем, что ниш главный и, возможно, единственный критерий  - аффект. Это означает, что аналогичный критерий применим и к нашей собственной психологии, а последнее равнозначно тому, что наше психологическое сужде­ние ни объективно, ни независимо, но пребывает в рабстве у аффекта. Данная истина вполне применима к большинству людей, и на ней основывается психологическая возможность смертоносных войн и постоян­ная угроза их рецидивов. И так должно быть всегда, пока мы судим людей «другой стороной» своих собственных аффектов. Я называю такое состояние сознания «непроблематичным», потому что оно с очевидностью никогда не станет проблемой, как таковой. Оно станет проблемой только когда возникнет сомнение: а могут ли аффекты, - включая и наши собственные аффекты, - предложить удовлетворительную основу для психологических суждений. Мы всегда склонны оправдывать самих себя, когда кто-нибудь делает нас ответственными за какое-либо эмоциональное дейст­вие, говоря, что мы поступали так из-за вспышки аф­фекта и что обыкновенно мы вовсе не такие. Когда это касается нас самих, то мы рады объяснить сам аффект как условие, оправдывающее низкую ответственность, но неохотно делаем то же самое по отношению к другим. Даже если это и не очень поучительная попытка в оправдании своего любимого эго, тем не менее, существует нечто положительное в чувстве оправдания та­ких извинительных состояний: это попытка отделить себя от своего собственного аффекта, а следовательно, и личность своего собрата от его аффекта. Даже если мое извинение есть всего лишь увертка, оно, тем но менее, является попыткой бросить сомнение на ценность аффекта, как единственного показателя лично­сти, и обратиться к другим психическим функциям, которые характеризуют личность точно так же, если не более, нежели аффект. Когда человек судит о нас по нашим аффектам, мы легко обвиняем его в недо­статке понимания или даже в несправедливости. Но это обязывает нас не судить и других за их аффекты.

С этой целью первобытный, далекий от психологии человек, относящийся к своим и чужим аффектам как к единственному существенному критерию, должен развить проблематическое состояние сознания, в кото­ром ценными признаются и другие факторы кроме аф­фектов. В таком проблематическом состоянии может образоваться парадоксальное суждение: «Я и есть этот аффект» и «этот аффект - не я». Данный антитезис отражает раскол Эго или, скорее, расщепление психического материала, составляющего Эго. Признавая самого себя в своем аффекте в равной степени, как и в чем-то другом, что моим аффектом не является, я отделяю аффективный фактор от других психических факторов и, поступая так, низвожу аффект с пьедестала его первоначальной неограниченной власти на заслуживаемый им уровень в иерархии психических функций. Только когда человек произвел подо­бную операцию на самом себе и уловил различие меж­ду многочисленными психическими факторами в са­мом себе, он оказывается в состоянии заняться поиском и других критериев в своем психологическом суждении о других, вместо того, чтобы попросту отступить обрат­но к аффекту. Только так возможно реаль­ное объективное психологическое суждение.

То, что мы называем «психологией», есть наука, которая может следовать по своему пути только на основе определенных исторических и моральных предпосылок, заложенных христианским воспитанием и образованием на протяжении последних двух тыся­челетий. Заповедь типа «Не судите и судимы не буде­те», привитая религией, создала возможность воли, стремящейся, в своем крайнем выражении, к простой объективности суждения. Эта объективность, заключа­ющая в себе не простое безразличие к другим, а основанная на принципе оправдания других в той степени, в какой мы это делаем в отношении самих себя, явля­ется предпосылкой для справедливого бес­пристрастного суждения своих собратьев. Возможно, вы удивитесь, почему я так настойчиво налегаю на вопрос об объективности, но вы перестанете удивляться, если попытаетесь классифицировать людей на практике. Человек, слывущий сангвиником по темпе­раменту, поведает вам, что в своей основе он глубокий меланхолик, холерик, - что его единственный недостаток состоит во всегдашней чрезмерной флегматичности. Но классификация, вера в обоснованность которой не выходит за пределы единственного числа, сродни по своей полезности и универсальности той церкви, в которой я являюсь единственным прихо­жанином. Мы должны поэтому найти тот критерий, который может быть принят как объединяющий не только для судящего субъекта, но также и для обсуж­даемого объекта.

В полной противоположности со старой системой классификации темпераментов, новая типология начи­нает с подробного и ясного соглашения не позволять себе быть судимым аффектом и не судить им других, поскольку никто не может объявить себя окончательно идентичным со своим аффектом. Это создает проблему, поскольку из этого следует, что там, где затронуты аффекты, не может быть достигнуто общего согласия, которого требует наука. Мы должны поэтому поискать вокруг другие факторы в качестве критерия - факто­ры, к которым мы обращались, когда оправдывали са­мих себя за эмоциональное действие. Возможно, мы говорим: «Действительно, я сказал это или то в состо­янии аффекта, но, конечно, я преувеличил и не хотел причинить никакого вреда». Очень непослушный ребе­нок, доставляющий своей матери массу хлопот, мог бы сказать: «Я не имел в виду ничего дурного, я не хотел тебя обидеть, я очень тебя люблю».

Такие объяснения взывают к существованию дру­гого типа личности, от которого и случился аффект. В обоих случаях аффективная личность выглядит как что-то низкое, неполноценное, что захватывает по­длинное Эго и омрачает его. Но часто сама личность обнаруживает себя в аффекте более возвышенной и лучшей, настолько сильно, что потом сожалеет, что не могла оставаться на такой вершине своего со­вершенства. Все мы знаем о таких внезапных вспыш­ках в себе щедрости, альтруизма, самопожертвования и сходных «красивых жестов», за которые, как мог бы заметить ироничный наблюдатель, человек не несет никакой ответственности. Возможно, это одна из при­чин, почему так много людей делают так мало добра.

Но там, где аффективная личность высока или низ­ка, сам аффект рассматривается как исключительное состояние, качества которого представляются либо как фальсификация «реальной» личности или как не при­надлежащие ей в качестве характерного свойства. Что же тогда это такое, «реальная» личность? Очевидно, отчасти это то, что каждый замечает в себе как отлич­ное от аффекта, а отчасти то, что присутствует в каж­дом и что следует гнать от себя, как неверное в сужде­нии о других. Так как невозможно отрицать связь аффективного состояния с эго, то отсюда следует, что само эго есть то же самое эго, будь оно в аффективном состоянии или в так называемом «аутентичном», «по­длинном» состоянии, пусть оно даже демонстрирует другое отношение к этим психологическим событиям. В аффективном состоянии оно несвободно, принуждаемо, влекомо. По контрасту, нормальное состояние -это состояние свободной воли со всей присущей данному субъекту энергией. Другими словами, аффективное состояние - непроблематическое, в то время как нормальное состояние является проблематическим: оно включает в себя и проблему, и возможность свободного выбора. В этом последнем состоянии делается возможным понимание, поскольку в нем одном можно как разглядеть свои мотивы, так и получить знание себе. Умение разбираться, проницательность есть sine qua non (непременное условие) познавательной способ­ности. Но способность к разбирательству означает расщепление содержаний сознания на дискретные функции. Поэтому, если мы хотим определить психологическую специфику человека на языке, который удовлетворит не только наше собственное субъективное суждение, но также и обсуждаемый объект, то мы должны взять в качестве критерия такое состояние или установку, ко­торые ощущались бы объектом как нормальное созна­тельное положение. Соответственно мы сделаем его сознательные побуждения нашей первейшей заботой, исключив в то же самое время, насколько это возмож­но, свои собственные произвольные толкования.

Действуя таким образом, мы обнаружим через некоторое время, что, несмотря на огромное разнообразие сознательных побуждений и склонностей, могут быть выделены определенные группы индивидов, ха­рактеризуемые удивительным сходством в мотивации. Например, мы можем столкнуться с индивидами, ко­торые во всех своих суждениях, восприятиях, чувствах, аффектах и действиях ощущают доминирующую роль и движущую силу во внешних факторах или, по меньшей мере, чувствуют их важность и значимость вне зависимости от того, о причинных или целевых мотивах идет речь. Я приведу несколько примеров того, что имеется в виду. Блаженный Августин: «Я не уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет католической Церкви не принуждал к этому». Покорная дочь: «Я не позволю себе думать что-либо, что могло бы не понравиться моему отцу». Некто находит чудесным музыкальный фрагмент современной музыки, потому что многие другие вокруг считают его чудесным. Другой женится для того, чтобы порадовать своих родителей, но вопреки собственному желанию. Существуют люди, которые делают из себя посмешище, чтобы раз­влечь других, они предпочтут даже стать предметом насмешек, нежели остаться незамеченными. Есть немало и таких, кто во всем, что они делают или не делают, непременно преследуют заднюю мысль: а что подума­ют о них другие? И стоит ли стыдиться чего-либо, если никто об этом не узнает. Есть и другие, кто может быть счастлив лишь тогда, когда это возбуждает зависть других, или такие, кто вечно находит для себя пробле­му для того, чтобы получить удовольствие от сочувст­вия своих друзей.

Подобные примеры можно приводить бесконечно. Они указывают на психологическое своеобразие, кото­рое отчетливо различается от другой установки, кото­рая, по контрасту, движима главным образом внутрен­ними или субъективными факторами. Человек такого типа мог бы сказать: «Я знаю, что мог бы доставить своему отцу величайшее удовольствие, если бы посту­пил так-то и так-то, но мне самому это и в голову не приходило». Или: «Я вижу, что погода портится, но, тем не менее, свой план я попытаюсь выполнить». Данный тип не путешествует ради удовольствия, но только лишь с целью осуществления изначально по­ставленной цели. Или: «Моя книга, возможно, непо­нятна читателю, но мне она совершенно ясна». Или, идя к другой крайности: «Каждый думает, что я могу сделать все, но я-то совершенно точно знаю, что ничего не могу». Такой человек может стесняться себя на­столько, что буквально не осмеливается встречаться с людьми. Существуют некоторые, чувствующие счаст­ливый прилив сил только тогда, когда они вполне уве­рены, что никто об этом не знает, и они не соглаша­ются ни с чем только потому, что это может доставить удовольствие кому-то еще. Они ищут добро там, где никто бы и не подумал его отыскать. На каждом шагу должна быть получена санкция от субъекта, а без этого ничего не может быть предпринято или выполнено. Такой человек мог бы возразить Блаженному Августи­ну: «Я уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет католической Церкви не принуждал к этому». Он по­стоянно должен доказывать, что все, что он делает, основывается на его собственных решениях и убежде­ниях и никогда на влияниях других или желании ко­му-то понравиться, или снискать расположение како­го-то лица или мнения.

Эта установка характеризует группу индивидов, мо­тивации которых исходят от субъекта, из внутренней необходимости. Существует и третья группа, где очень трудно сказать, откуда, в основном, исходит мотивация: снаружи или из­нутри. Эта группа наиболее многочисленна и включает менее дифференцированного нормального человека, который считается нормальным либо потому, что он не позволяет себе всякого рода эксцессов, либо же потому, что у него нет в них нужды. Нормальный человек, по определению, испытывает влияние как снаружи, так и изнутри. Он составляет обширную среднюю группу, на одной стороне которой помещаются те, чьи мотивации определяются, главным образом, внешним объектом, а на другой те, чьи мотивации формируются изнутри. Первую группу я называю экстравертной, а вторую - интровертной. Эти понятия едва ли требуют разъяс­нения, поскольку они объясняют себя из всего того, что было сказано.

Хотя существуют несомненные случаи, когда тот или иной тип может быть определен с перво­го взгляда, это, вне всякого сомнения, случается далеко не всегда. Как правило, только внимательное наблюде­ние, взвешивание и оценка всех свидетельств позволя­ют получить уверенное классифицирование. Однако простой и ясный фундаментальный принцип двух про­тивоположных установок в реальной действительности чрезвычайно усложняется и выполняется с трудом, поскольку каждый индивид является исключением из правил. Следовательно, можно никогда не дать описа­ние типа, неважно, насколько оно завершенное, которое возможно было применить более чем к одному индивиду, несмотря на тот факт, что в некоторых слу­чаях оно способно охарактеризовать тысячи других. Сходство — это одна сторона человека, уникальность, неповторимость - другая. Классификация не объясня­ет индивидуальной психики. И, тем не менее, понима­ние психологических типов открывает дорогу к более лучшему уяснению человеческой психологии.

Дифференцировка типа часто наступает очень рано, настолько рано, что в некоторых случаях следует говорить о ней как о врожденной. Самым ранним зна­ком экстраверсии у ребенка является его быстрая адаптация к окружающей среде и то необычное внимание, которое он уделяет объектам, в особенности тем эф­фектам, которые он на них оказывает. Страх перед объектами минимален - ребенок живет и перемеща­ется среди них с уверенностью. Его способность к по­ниманию быстрая, но не точная и не аккуратная. Раз­вивается он более быстро, чем интровертный ребенок, так как он менее рефлективен и обычно бесстрашен. Он не чувствует преграды между собой и объектами и может поэтому играть с ними свободно и учиться через контакт с ними. Ему нравится доводить свои начина­ния до крайности, он выказывает склонность к риску. Все неведомое и неизвестное для него соблазнительно.

Обратная картина: одним из самых ранних призна­ков интроверсии у ребенка выступает рефлективная задумчивая манера его поведения, отмеченная застен­чивостью и даже страхом перед незнакомыми объекта­ми. Очень рано появляется тенденция отстаивать свои права над знакомыми объектами и пытаться овладеть или управлять ими. Ко всему неизвестному такой ре­бенок относится с недоверием: внешние влияния обыч­но воспринимаются с сильным сопротивлением. Ребе­нок желает все делать сам и ни при каких условиях не будет подчиняться тому правилу, которое он не может понять. Когда он задает вопросы, то делает это не из любопытства или желания произвести впе­чатление, но потому что хочет, чтобы имена, значе­ния, смыслы и объяснения давали ему субъективную защиту против объекта. Я наблюдал интровертного ре­бенка, который сделал свои первые попытки выйти на прогулку лишь после того, как изучил имена всех предметов в комнате, до которых он мог дотронуться. Таким образом, характерная оборонительная установ­ка, которую взрослый интроверт проявляет по отноше­нию к объекту, может быть подмечена у интровертного ребенка очень рано; точно так же можно очень рано обнаружить у экстравертного ребенка уверенность в себе и инициативу, счастливую доверительность в сво­их взаимодействиях с предметами. Это, действительно, основная черта экстравертной установки: психическая жизнь, так сказать, разыгрывается у индивида снару­жи,  в объектах и объективных взаимодействиях.  В крайних случаях возникает даже некий вид слепоты к своей индивидуальности. Интроверт, на­против, всегда действует так, как будто объект облада­ет превосходящей силой, от которой он должен себя защищать. Его реальный мир это мир внутренний.

Тем не менее, печально, что оба типа склонны отзываться друг о друге крайне нелестно. Это обстоятельство поражает всякого, кто занимается этой проблемой. И причина кроется в том, что сами психические ценности имеют диаметрально противоположную локализацию у этих двух типов. Интроверт видит все мало-мальски ценное для него в субъекте - то же самое экстраверт видит в объекте. Эта зависи­мость от объекта кажется интроверту знаком величай­шей неполноценности, в то время как для экстраверта озабоченность субъектом выглядит ничем иным, как инфантильным аутоэротизмом. Отсюда и неудивитель­но, что оба типа часто вступают в конфликт. Это не мешает, однако, большинству мужчин жениться на женщинах противоположного типа. Такие браки ценны в смысле психологического симбиоза и могут длиться «вечно», если партнеры не пытаются найти взаимное «психологическое» понимание. Но эта фаза понимания составляет нормальное развитие любого брака при ус­ловии, что партнеры имеют необходимый досуг или потребность в развитии, хотя даже при наличии обоих этих условий требуется известное мужество, поскольку существует риск разрушения супружеского мира. При благоприятных обстоятельствах эта фаза в жизненной судьбе обоих типов наступает автоматически, по при­чине того, что каждый тип является примером односто­роннего развития. Один развивает только внешние от­ношения и пренебрегает внутренними - другой развивается изнутри, а внешнее оставляет в застое. В определенное время у индивида возникает потребность развить то, что пребывало у него в запустении. Развитие приобретает форму дифференциации опре­деленных функций, к которым я должен пе­рейти в обзоре их значения для типологической про­блемы.

Сознательное психическое есть средство для адаптации и ориентации, и состоит из ряда различных психических функций. Среди них можно выделить четыре основных: ощущение, мышление, чувство, интуиция. В ощущение я включаю все восприятие с помощью чувственных органов; под мышлением я имею в виду функцию интеллектуального познания и формирова­ния логических заключений; чувство — функция субъ­ективной оценки, интуицию я понимаю как восприятие с помощью бессознательного или восприятие бес­сознательных содержаний.

Настолько, насколько позволяет мой опыт, эти че­тыре базовых функции кажутся мне достаточными, чтобы выразить и представить многочисленные виды сознательной ориентации. Для полной ориентации все четыре функции должны сотрудничать на равных: мышление облегчает познание и суждение, чувство говорит нам, в какой степени и как та или иная вещь является для нас важной или не является таковой, ощущение должно передавать нам с помощью зрения, слуха, вкуса и т. д. сведения о конкретной реальности, а интуиция позволяет нам угадывать скрытые возможности в подоплеке происходящего, поскольку эти возможности также принадлежат целостной картине данной ситуации.

В действительности, однако, эти базовые функции весьма редко или никогда не дифференцируются единообразно и равно согласно нашему хотению. Как пра­вило, одна или другая функция занимает главное место, в то время как остальные остаются недифферен­цированными на заднем плане. Таким образом, суще­ствует много людей, ограничивающих себя восприяти­ем простой конкретной реальности, без какого-то раз­мышления о ней или принятия в расчет определенных чувственных оценок. Их также весьма мало волнуют возможности, скрытые в ситуации. Таких людей я опи­сываю как ощущающие типы. Другие ориентированы исключительно тем, что думают, и попросту не способ­ны приспособиться к ситуации, которую они не могут понять интеллектуально. Таких людей я называю мыс­лительными типами. Третьи, в свою очередь, во всем руководствуются исключительно чувством. Они просто спрашивают себя: приятна ли им та или иная вещь или неприятна, и ориентируются по своим чувственным впечатлениям. Это чувствующие типы. Наконец, интуитивы не обеспокоены ни идеями, ни чувственными реакциями, ни реальностью предметов, а целиком от­дают себя во власть соблазнительных возможностей и без сожаления оставляют те ситуации, в которых не «чуют запаха» возможностей новых.

Каждый из этих типов представляет свой вид односторонности, тот вид, который усложнен спецификой интровертной или экстравертной установки, с ним связанной. Именно из-за этой усложненности я вынужден упомянуть об этих функциях-типах, и это возвращает нас к вопросу об односторонности интроверт­ной и экстравертной установок. Эта односторонность могла бы приводить к полной утрате психического рав­новесия, если бы не была скомпенсирована бессозна­тельной контрапозицией. Исследование бессознательного показывает, например, что наряду с сознательной ус­тановкой интроверта существует бессознательная экстравертная установка, которая автоматически компен­сирует его сознательную односторонность.

Хотя практически можно предположить существование общей интровертной или экстравертной установ­ки, строгий исследователь не может оставить суть на откуп интуиции, а должен позаботиться о дей­ствительном представлении материала. Тогда мы обна­ружим, что ни один индивид не является просто экс­травертом или интровертом, но что он оказывается таким в одной из своих функций. Возьмем, например, мыслительный тип: большинство сознательного мате­риала, который он представляет для наблюдения, со­стоит из мыслей, заключений, размышлений, так же как и действий, аффектов, оценок и восприятий интел­лектуального характера или, по крайней мере, из ма­териала, напрямую зависящего от интеллектуальных посылок. Мы интерпретируем саму природу его общей установки из специфики этого материала. Материал, представляемый чувствующим типом, бу­дет другого вида, т. е. чувства и эмоциональные со­держания всех сортов, мысли, размышления и восп­риятия,  зависящие от эмоциональных посылок.  Только из специфической природы его чувств мы смо­жем сказать, к типу какой установки он принадле­жит. Вот почему я упоминаю эти функции-типы, потому что в индивидуальных случаях интровертные и экстравертные установки никогда не могут быть демон­стрируемы per se (сами по себе) - они появляются только в виде специфики господствующей сознатель­ной функции. Аналогично не существует общей уста­новки бессознательного, но лишь типично модифици­рованные формы бессознательных функций, и лишь путем исследования бессознательных функций и их особенностей может быть научно установлена бессоз­нательная установка.

Едва возможно говорить о типических бессозна­тельных функциях, хотя в экономии психического приходится приписывать некоторую функцию бессоз­нательному. Лучше всего, я думаю, выражаться осто­рожно в этом отношении, и я не могу пойти дальше утверждения, что бессознательное настолько, насколь­ко мы можем видеть его присутствие, имеет компенса­торную функцию в сознании. То, что бессознательное существует в самом себе, является бесполезной спеку­ляцией. По самой своей природе оно выходит за рамки всякого познания. Мы просто постулируем его сущест­вование на основе его продуктов, таких как сновидения и фантазии. Но хорошо установленным фактом в на­учной практике является то, что, например, сновиде­ния практически всегда имеют содержание, которое может изменять сознательную установку, и это оправ­дывает нас в утверждении о компенсаторной функции бессознательного.

Помимо этой общей функции, бессознательное об­ладает также функциями, которые могут становиться сознательными в иных условиях. Мыслительный тип, например, должен с необходимостью подавлять и иск­лючать чувство, насколько это возможно, т. к. ни­что не расстраивает мышление так сильно, как чувство, и чувствующий тип подавляет мышление, поскольку нет ничего более вредного для чувства, чем мышле­ние. Подавленные функции переходят в ведение бессоз­нательного. Подобно тому, как только один из четырех сыновей Гора имел человеческую голову, так, согласно правилу, только одна из четырех базовых функций является полностью сознательной и достаточ­но дифференцированной, чтобы свободно управляться волей, другие же остаются отчасти или полностью бес­сознательными. Эта «бессознательность» не означает, что, например, мыслительный тип не сознает свои чув­ства. Он знает свои чувства очень хорошо, настолько, насколько он способен к интроспекции, но он отвергает любую их ценность и заявляет, что они не имеют на него влияния. Поэтому они нападают на него неожи­данно, против его воли, и, будучи спонтанными и ав­тономными, они, в конце концов, присваивают себе ту самую ценность, в которой его сознание им отказывает. Они активируются бессознательной стимуляцией и, в действительности, образуют нечто вроде контрличности, чье наличие может быть установлено только при анализе продуктов бессознательного.

Когда та или иная функция не оказывается «под рукой», когда она воспринимается, как нечто, что беспо­коит дифференцированную функцию: внезапно возника­ет и затем судорожно исчезает вновь - когда она носит обцессивный характер или упрямо не показывается в случае наиболее острой потребности в ней, - тогда она несет в себе все качества квазибессознательной функ­ции. Могут быть отмечены и другие особенности: в связи с ней всегда присутствует что-то недостоверное, как будто она содержит элементы, собственно, ей и не принадле­жащие. Таким образом, бессознательные чувства мысли­тельного типа оказываются исключительно фантастиче­ского характера, зачастую в гротескном контрасте с крайне рационалистическим интеллектуализмом его сознательной установки. Сознательное мышление такого типа целенаправленно и контролируемо, но его чувство импульсивно, неконтролируемо, легко поддается переме­нам настроения, иррационально, примитивно, и в той же степени архаично, что и чувства дикаря.

То же самое истинно и в отношении любой функции, подавленной в бессознательное. Она остается не­развитой, сплавленной вместе с элементами, ей не принадлежащими, в архаическом состоянии, поскольку бессознательное в нас является остатком непобедимой природы, так же, как оно является матрицей нашего не рожденного будущего. Не­развитые функции всегда оказываются зародышевыми, поэтому понятно, что иногда в течение жизни возникает потребность в дополнении и изменении сознательной установки.

Отдельно от свойств, мной уже упомянутых, неразвитые функции обладают дополнительной особенно­стью, заключающейся в том, что, когда сознательная установка интровертна, они экстравертны, и наоборот. Следует поэтому ожидать обнаружения экстравертных чувств у интровертного интеллектуала, что, возможно, как раз и было выражено таким типом, однажды сказавшим: «До обеда я кантианец, но после обеда я ниц­шеанец». В своей привычной установке, на которую указано, он интеллектуал, но при стимулирующем воз­действии хорошего обеда волны дионисийства прорывают его сознательную установку.

Как раз здесь мы встречаемся с огромной трудно­стью в диагностике типов. Наблюдатель видит прояв­ления обеих составляющих: сознательной установки и автономных явлений бесознательного. И он оказывает­ся в затруднении: что следует приписывать сознатель­ному, а что бессознательному. Различительный диаг­ноз может быть основан только на внимательном изучении качеств наблюдаемого материала. Мы долж­ны пытаться обнаружить, какие явления возникают вследствие сознательно выбранных мотивов, а какие оказываются спонтанными, и так же должно быть ус­тановлено, какие из них адаптированы, а какие имеют неадаптированный архаический характер.

Теперь должно быть достаточно ясно, что сами ка­чества главной сознательной функции, т. е. сознатель­ной установки как целого, оказываются в жестком контрасте с качествами бессознательной установки. Другими словами, между созна­тельным и бессознательным обычно существует противо­положение. Это противоположение, однако, не воспри­нимается как конфликт до тех пор, пока сознательная установка не слишком одностороння и не слишком отдалена от установки бессознательной. Но если слу­чится обратное, то кантианец будет неприятно удивлен своим дионисийским двойником, у которого обнару­жатся весьма неподобающие кантианцу импульсы. Его сознание почувствует необходимость подавить эти ав­тономные проявления, и тогда возникнет конфликтная ситуация. Тотчас же бессознательное войдет в активную оппозицию к сознанию, оно попро­сту откажется быть подавленным. Верно, что некото­рые, обозначенные сознанием, проявления подавить не столь трудно, но тогда бессознательные импульсы по­просту отыщут другие отдушины, которые будет не так-то легко обнаружить. И поскольку эти фальшивые клапаны безопасности открыты, человек уже находит­ся на пути к неврозу. Косвенные выходы, конечно, могут быть сделаны доступными пониманию путем анализа и уже затем подвергнуты вновь сознательному подавлению. Но это не загасит их инстинктивного динамизма, а лишь отбросит еще дальше на задний план, пока понимание непрямого маршрута, избранного бессознательными импульсами, не приведет с собой понимание односторонности сознательной установки. Одно должно сменить другое, так как оно, прежде всего, было не чем иным, как односторонностью, активировавшей бессознательную оппозицию, и проникновение в бессознательные импульсы полезно лишь тогда, когда оно эффективно компенсирует эту односторонность.

Изменение сознательной установки - дело нелегкое, потому что любая привычная установка является более или менее сознательным идеалом, оснащенным обычаем и исторической традицией, и основана на материковой породе врожденного темперамента данного человека. Сознательная установка по своей природе всегда является мировоззрением (Weltanschauung), если это не религия в открытом ви­де. Это как раз то, что делает проблему типологии столь важной. Противоположение (противостояние) между типами - это не просто внешний конфликт между людьми, но это источник бесконечных внутрен­них конфликтов, причина не только внешних споров и неприязней, но и нервных болезней и психического страдания. Кроме того, это тот самый факт, который обязывает нас, врачей, постоянно расширять свой ме­дицинский кругозор и включать в него не только общие психологические точки зрения, но также и вопросы, связанные со взглядами на жизнь и на мировые проблемы того или иного больного.

Каждая из двух общих установок, интроверсия и экстраверсия, проявляет себя в индивиде особым образом, через пре­обладание одной из четырех основных функций. Строго говоря, не существует чистых интровертов и экстравертов, а есть только интровертные и экстравертные функциональные типы, такие как мыслительные типы, ощущающие типы и т. д. Существует, таким образом, по крайней мере, восемь ясно различаемых типов. Очевидно, что можно при желании увеличить это число, если каждую из функций разложить на три подгруп­пы, что возможно эмпирически. Можно, например, разделить мышление на три хорошо известные формы: интуитивное и спекулятивное, логи­ческое и математическое, эмпирическое и позитивное. Сходные подгруппы могут быть образованы и для дру­гих функций, например в случае интуиции, имеющей как интеллектуальный, так и эмоциональный и сенсор­ный аспект. На этом уровне может быть образовано большое число типов, каждое новое подразделение ста­новится все возрастающе утонченным.