О ПОРОЖДЕНИИ ПОЛИТИЧЕСКИХ КОНСТИТУЦИЙ
Жозеф де Местр
От редакции. Издательство
"Российская политическая энциклопедия" подготовило к печати (при финансовой
поддержке Российского гуманитарного научного фонда) книгу известного французского консервативного мыслителя и роялистского
государственного деятеля графа Жозефа Мари де Местра (1754 — 1821) "Рассуждения о Франции"
("Considerations sur
Иной оказалась судьба творчества де Местра в России, где, напомним, он провел пятнадцать лет
активной политической жизни (в качестве посланника сардинского короля) и
написал почти все свои главные сочинения. Де Местр
был, по словам П.Милюкова, одним из духовных учителей П. Чаадаева; он оказал
влияние на декабристов, на Ф.Тютчева. Но на русском языке
"Рассуждения", как и все другие политико-философские труды савойского
"теолога революции", не печатались.
Очевидные причины тому — политическая
ангажированность де Местра (один из современных исследователей
метко назвал его "интеллектуалом-активистом"), помноженная на остроту
вопросов, которые он поднимал, и на противоречивость его взглядов. Так, будучи
безусловным абсолютистом, де Местр "восставал
против притязаний не только демократии, но и аристократии" (см. статью
Б.С.Соловьева о нем в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона, т.ХХ,
СПб., 1897).
Для правящих кругов царской России
совершенно неприемлемы были политические проекты де Местра,
этого "выученика иезуитов", подчинения суверенитета всех европейских
монархов римскому папе как высшему авторитету. Советской же научной
номенклатуре де Местр представлялся "знаменем
международной реакции".
Яркий очерк о Жозефе
де Местре написал в
Вряд ли и наш век стал
"удачливым". Отсюда, как кажется, ностальгия по разрушенному
историей, пересмотр взглядов на революции, разочарование в идеологии прогрессизма. Отсюда, наконец, новый подъем интереса к
мыслям таких радикальных ниспровергателей философии Просвещения, как Жозеф де Местр.
Как подчеркивает исследователь его
творчества профессор Савойского университета Жан-Луи Дарсель,
Местр был не только одной из жертв революции, но в
некотором роде — одним из ее сыновей. Конечно, замечает Дарсель,
было бы неправильно представлять де Местра
"Вольтером навыворот", но между революцией и контрреволюцией есть
диалектика, которая роднит их мастеров и выявляет их странную схожесть...
Эту диалектику мы видим и в наши дни. Как
наблюдаем и разительное сходство многих черт "постякобинской",
термидорианской Франции, описываемой де Ме-стром, и
"постсоветской" России. Страницы "Рассуждений" помогают
понять, что преодоление и тоталитарности, и революционаризма
нигде и никогда не было и не может быть делом простым и скорым.
* * *
С разрешения РОССПЭН мы печатаем ниже
шестую и седьмую главы "Рассуждений о Франции" (с небольшими
сокращениями). В них излагаются взгляды автора на проблему происхождения
конституций, содержатся его оценки конституционно-политического строительства в
революционной Франции. (Общий заголовок для двух глав дан редакцией журнала.) В
публикации указывается принадлежность подстрочных замечаний Ж. де Местру, а также русским переводчикам. Все остальные
примечания сделаны Ж.-Л.Дарселем, подготовившим на
основе авторской рукописи научное издание "Рассуждений" для женевского
издательства Slatkine.
* Эта глава представляет собой резюме
исследования о суверенитете (1794 — 1796 гг.), которое будет опубликовано лишь
в
Человек может изменить все в области
своей деятельности, но он не создает ничего: таков его закон
как в материальном, так и в моральном смысле.
Человек может, без сомнения, посадить
саженец, вырастить дерево, улучшить его с помощью прививки и подстригать его
сотнями способов; но никогда он не вообразит себе, что обладает властью создать
дерево.
Как же он вообразил себе, что обладает
властью создать конституцию? не благодаря ли опыту? Давайте же посмотрим, чему
он нас учит.
Все свободные конституции, известные во
вселенной, образовались двумя способами. Иногда они, если можно так выразиться,
незаметно, благодаря соединению множества обстоятельств, которые мы называем
случайными, пускали ростки; а иногда у них имеется единственный творец, который
появляется как чудо природы и заставляет повиноваться себе.
Вот с помощью
каких признаков, при указанных двух предположениях, Бог предупреждает нас о
нашей слабости и о праве, которое он оставляет за собой в образовании
правлений.
1. Никакая конституция не следует из
обсуждения; права народов никогда не бывают писаными, или, по крайней мере,
писаные учредительные акты или основные законы всегда суть лишь документы,
объявляющие о предшествующих правах, о которых можно сказать лишь то, что они
существуют потому, что они существуют.
2. Поскольку Бог не счел своевременным
употребить в этом деле сверхъестественные средства, он
по крайней мере ограничивает человеческие деяния, дабы при образовании
конституций обстоятельства были всем, а люди являлись только обстоятельствами.
Довольно часто получается даже так, что стремясь к определенной
цели, они достигают другой цели, как это мы видели в английской конституции.
3. Права народа в собственном смысле
довольно часто вытекают из пожалований Суверенов, и в этом случае их можно
обосновать исторически; но у прав Суверена и аристократии, по крайней мере основных, учредительных и коренных прав, если
позволительно так выразиться, нет ни даты, ни творцов.
4. Даже пожалованиям Суверена всегда
предшествовало состояние вещей, которое делало эти пожалования необходимыми и
которое от Суверена не зависело.
5. Хотя писаные законы всегда являются
лишь объявлениями предыдущих прав, надобно, однако, многое для того, чтобы все,
что может быть записано, становилось таковым; и всегда, в каждой конституции
есть даже нечто такое, что не может быть записано**, и что необходимо оставить
в темной и почитаемой неясности под страхом свержения Государства.
** Мудрый Юм часто это отмечал. Приведу
лишь следующую его цитату: "Это тот пункт английской конституции (право
ремонстрации), где очень трудно, лучше сказать невозможно, управлять
посредством законов: здесь надобно направлять скорее с помощью неких тонких
идей, приходящихся кстати и благопристойных, чем с
помощью правильности законов и предписаний". — Д.Юм. История Англии. Карл
I, гл.III, примеч.Б.
Как известно, Томас Пейн придерживался
иного мнения. Он утверждал, что конституция существует лишь тогда, когда ее
можно положить в карман. (Прим. Ж.деМ.)
Право ремонстрации (от позднелат. remonstratio — указание) — право парламента отказывать
королевской власти в регистрации ее актов (без чего
они не могли войти в силу) на основании несоответствия этих актов законам или
обычаям. (Прим.пер.)
6. Чем более пишется, тем более
учреждение оказывается слабым; причина этого ясна. Законы являются лишь
заявлениями о правах, а права заявляются лишь тогда,
когда на них наступают; так что множество писаных конституционных законов
свидетельствует лишь о множестве потрясений и об опасности распада.
Вот почему самым прочным учреждением
непросвещенной античности оказалось учреждение Лакедемонии,
где ничего не записали.
7. Ни одна нация не может даровать себе
свободу, если она ее не имеет*. Когда она начинает размышлять о себе самой, ее
законы созданы. Человеческое влияние не простирается за пределы развития существующих
прав, которые, однако, недооценивались или оспаривались. Если люди
неблагоразумные преступают эти границы безрассудными реформами, то нация теряет
то, что она имела, не достигая того, чего она желает. Отсюда вытекает
необходимость лишь крайне редкого обновления, всегда проводимого с умеренностью
и трепетом.
* "Народ, привыкший жить под властью
государя и благодаря случаю ставший свободным, с трудом сохраняет свободу".
— Н.Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Кн. I, гл. XVI. (Прим. Ж.деМ.)
8. Если Провидение повелело быстрее
образовать политическую конституцию, то появляется человек, наделенный
непостижимой мощью: он говорит и он заставляет себе
повиноваться; но эти необыковенные люди принадлежат,
быть может, миру античному и временам молодости наций. Как бы там ни было, вот
отличительная черта сих законодателей по преимуществу: это короли или в высшей
степени благородные люди. В данном отношении нет и не может
быть никакого исключения. Именно с этой стороны грешило учреждение Солона,
самое непостоянное в античности. (...)**
** Местр
доказывает далее, что Солон не смог добиться прочного и длительного союза и
согласия в Афинах потому, что происходил из "простого люда'1. (Прим. пер.)
9. Даже эти законодатели, обладавшие
необыкновенной мощью, всегда лишь собирали ранее существовавшие элементы в
обычаях и нравах народов: но это объединение, это быстрое образование,
походящие на создание, осуществляются лишь во имя Господне. Политика и религия
образуют единый сплав: с трудом отличают законодателя от священнослужителя; и
эти политические учреждения заключаются главным образом в религиозных занятиях
и церемониях.
10. Свобода в каком—то смысле всегда была
даром Королей, ибо все свободные нации образованы были Королями. Таково общее
правило, а исключения, на которые можно было бы указать, войдут в это правило
после обсуждения***.
*** "И бесспорно, тот самый Брут,
что стяжал столь великую славу изгнанием Гордого царя, сослужил бы наихудшую
службу общему делу, если бы, возжелав преждевременной свободы, отнял бы царскую
власть у кого-нибудь из прежих царей". — Тит
Ливии. История Рима от основания Города. Т. II, 1,3. (Прим. Ж.деЮ.
11. Никогда не существовала свободная нация,
которая не имела бы в своей естественной конституции столь же древние, как она
сама, зародыши свободы; и всегда лишь те права, которые существовали в естественной
конституции нации, ей удавалось успешно развивать путем принятия писаных
основных законов.
12. Какое бы то ни было
собрание людей не может образовать нацию; такое предприятие превосходит
по безумству даже то, что все Бедламы вселенной могут породить самого
абсурдного и самого сумасбродного****.
**** "... совершенно необходимо,
чтобы один-единственный человек создавал облик нового строя и
чтобы его разумом порождались все новые учреждения". —
Н.Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Кн.1, гл. IX. (Прим. Ж. деМ.).
Подробно доказывать это предположение
после уже высказанного мною означало бы, как мне
кажется, неуважение к людям сведущим и слишком большую честь невеждам.
13. Я говорил об одной главной черте
истинных законодателей; а вот другая такая черта, которая весьма примечательна
и о которой легко можно было бы написать целую книгу. Состоит
же она в том, что они никогда не являются теми, кого называют учеными мужами,
что они ничего не пишут, что они действуют, опираясь более на инстинкт и на
побуждение, чем на рассудок, что у них нет иного орудия действия, как только
некая духовная сила, которая смиряет воли подобно ветру, гнущему траву.
Показывая, что это соображение есть лишь
часть общей истины исключителънейшей важности, я мог
бы высказать интересные вещи, но я опасаюсь уйти в сторону: я предпочитаю
обойтись без промежуточных ступеней и прямо перейти к итогам.
Между теорией политики и
законодательством существует такая же разница, как между поэтикой и поэзией.
Знаменитый Монтескье в общей шкале умов является по отошению
к Ликургу тем, чем является Баттё***** по отношению к
Гомеру или Расину.
***** Аббат Шарль Баттё
(1713 — 1789) был известен своими работами по риторике и своими переводами; в
частности, он перевел на французский язык поэтические произведения Ариосто и Горация.
Более того: оба эти дарования
положительно исключают друг друга, как это обнаружил пример Локка, сильно
споткнувшегося тогда, когда ему пришло в ум желание составить законы для
американцев. (...)
Самые великие противники французской
Революции чистосердечно должны согласиться с тем, что Комиссия Одиннадцати, которая выработала последнюю конституцию, судя
по всем внешним признакам, обладает большим умом, чем ее произведение, и что
комиссия, может быть, сделала все, что могла сделать. Для письменной обработки
она располагала противоречивыми материалами, которые не позволяли ей следовать
принципам; и одно лишь разделение властей, хотя и разделять их будет, вроде,
только стенка, является все же прекрасной победой, одержанной над
предубеждениями нынешнего дня*.
* Речь идет о конституции 1795 года (III
года Республики), которая предусматривала формирование высшего органа
исполнительной власти — Директории из пяти членов, Совета пятисот, обладавшего
правом законодательной инициативы, и Совета старейшин, утверждавшего законы.
Говоря о "стенке", Местр имеет в виду
статью конституции, в соответствии с которой оба Совета не могли собираться в
одном и том же зале. Напомним, что режим Директории фактически просуществовал
до переворота 9 ноября 1799 года (18 брюмера), означавшего окончание революции,
которая началась 14 июля 1789 года. (Прим. пер.)
Но речь идет только о достоинстве,
внутренне присущем конституции. В мой замысел не входит изыскание особых
изъянов, которые удостоверяют нас в том, что она не может быть прочной; вообще,
все в этом отношении было сказано. Я укажу лишь на ошибку в теории, которая
послужила основой этой конституции и которая ввела в заблуждение Французов с
самого начала их Революции.
Конституция 1795 года, точно так же, как появившиеся ранее**, создана для человека. Однако в мире
отнюдь нет общечеловека. В своей жизни мне довелось
видеть Французов, Итальянцев, Русских и т.д.; я знаю даже, благодаря Монтескье,
что можно быть персиянином, но касательно общечеловека
я заявляю, что не встречал такового в своей жизни; если он и существует, то мне
об этом неведомо.
** Т.е. конституция 1791 года и
конституция 1793 года. (Прим. пер.)
Имеется ли такая страна во вселенной, где
нельзя было бы встретить нечто вроде Совета пятисот, Совета старейшин и
Директории с пятью членами? Эта конституция может быть предложена любым человеческим
общежитиям, начиная с Китая и кончая Женевой. Но конституция, которая создана
для всех наций, не годится ни для одной: это чистая абстракция, схоластическое
произведение, выполненное для упражнения ума согласно идеальной гипотезе и с
которым надобно обращаться к общечеловеку в тех
воображаемых пространствах, где он обитает.
Что же есть конституция? не является ли
она решением следующей задачи?
При заданных населении,
нравах, религии, географическом положении, политических отношениях, богатствах,
добрых и дурных свойствах какой—то определенной нации найти законы, ей
подходящие.
Однако эта задача не была даже поставлена
в конституции 1795 года, которая помышляла лишь об общечеловеке.
Все вообразимые доводы объединяются ради
установления того, что божественная печать не коснулась этого произведения. —
Это всего лишь тема***.
*** В старинном значении речи, сочиняемой
школьником на заданную тему.
Таким образом, уже в настоящий момент —
сколько признаков разрушения!
Признаки ничтожества во французском
Правлении
Законодатель подобен Создателю: он
трудится не вечно; он производит на свет, а затем отдыхает. У всякого истинного
законодателя есть своя Суббота, и прерывность — его отличительная черта; таким
образом, Овидий изрек истину первостатейную, когда сказал:
Quod caret alterna
recquie durabile поп est****.
**** "Прочности первый залог —
положенья обратного отдых". — Овидий. Героини. IV, 89.
Если бы совершенство
было уделом человеческой природы, то всякий законодатель выступал бы лишь
единожды; хотя все наши произведения несовершенны и по мере повреждения
политических учреждений Суверену приходится идти им на помощь с новыми
законами, но все же человеческое законодательство приближается к своему образцу
путем той прерывности, о которой я только что говорил. Его отдых столь же его
возвышает, что и его первоначальное дело: чем больше оно совершает работы, тем
более его произведение является человеческим, то есть непрочным.
Обратитесь к трудам трех национальных собраний Франции — какое
необыкновенное количество законов!
Начиная с 1 июля 1789 года и по октябрь 1791 года,
национальное собрание приняло их в числе:
2557
законодательное собрание за одиннадцать с половиной месяцев приняло:
1712
Национальный Конвент с первого дня Республики и по 4 брюмера 4-го года (26
октября
ИТОГО
15479
Я сомневаюсь, что три рода Королей
Франции произвели на свет собрание такой силы. Когда размышляешь об этом
бесконечном количестве законов, то испытываешь поочередно два весьма различных чувства: первое есть восхищение или, по
меньшей мере, удивление; вместе с г-ном Бёрком*
удивляешься тому, что эта нация, легкомыслие которой вошло в пословицу,
породила столь упорных тружеников. Здание этих законов есть творение Атлантово, вид которого ошеломляет. Но удивление сразу же переходит
в жалость, когда подумаешь о ничтожестве этих законов; и тогда видишь лишь
детей, которые убиваются ради построения огромного
карточного дома.
* С книгой Э.Бёрка
"Размышления о революции во Франции", перевод которой на французский
язык был опубликован в Париже, Местр познакомился в
конце
Почему столь много законов? — Потому что
нет никакого законодателя.
Что сделали так называемые законодатели в
течение шести лет? — Ничего; ибо разрушение не есть созидание.
Не устаешь от созерцания невероятного
зрелища нации, наделившей себя тремя конституциями за пять
лет. Ни один законодатель не колебался; он говорит fiat**
на свой лад, и махина движется. Несмотря на различные усилия, которые
предприняли в этом смысле три собрания, дела шли все хуже и хуже, поскольку
сочинению законодателей все более и более не хватало постоянного одобрения
Нации.
** Да совершится! (лат.)
Конституция 1791 года
несомненно представляет собой прекрасный памятник безумству; необходимо,
однако, признать, что этот памятник вызвал восторг Французов; и большинство
нации с охотой, хотя и очень безрассудно, принесло присягу Нации, Закону и
Королю. Французы до такой степени увлеклись той конституцией, что спустя много
времени» когда вопрос о ней больше не стоял, довольно часто среди них слышались
речи о том, что для возвращения к истинной монархии надо бы пройти через
конституцию 1791 года. В сущности, это походило на то, как если бы сказали, что
для возвращения из Азии в Европу надобно пройти через луну; но я говорю только
о факте***.
*** 11 октября 1792 года Конвент назначил
Конституционный комитет в составе девяти членов. Именно Кондорсе был
докладчиком по проекту конституции и ее вдохновителем.
Конституция Кондорсе**** никогда не была
подвергнута испытанию, она этого и не стоила; та конституция, которая была ей
предпочтена, бывшая делом рук нескольких головорезов,
нравилась, однако, им подобным, а эта фаланга благодаря Революции
немалочисленна во Франции. Таким образом, если все брать в расчет, за
сегодняшней конституцией среди всех трех стояло наименьшее число заговорщиков.
В первичных ассамблеях, которые ее принимали (судя по тому, что заявляют
правители), многие их участники наивно написали: принято за неимением лучшего. Таково, действительно, общее настроение Нации. Она
подчинилась из-за усталости, отчаявшись найти что—то лучшее: при переизбытке
зол, ее удручающих, она поверила, что может перевести дух под этим чахлым
деревцем; она предпочла дурную гавань бушующему морю; но нигде не было видно
убежденности и сердечного согласия. Если бы эта конституция была создана для
Французов, то благодаря непобедимой силе опыта она каждодневно приобретала бы
новых сторонников: однако происходит как раз обратное; ежеминутно видны новые
отступники от демократии: только равнодушием, только страхом держится трон Пентархов*****; самые проницательные и самые беспристрастные
путешественники, объездив Францию, единодушно заявляют: Это Республика без
республиканцев.
**** После
государственного переворота 31 мая 1793 года против Бриссо
и Жиронды (напомним, что Кондорсе как жирондист был арестован, в тюрьме он
покончил с собой.
— (Прим. пер.)) восторжествовавшие монтаньяры добились
включения в Конституционный комитет, созданный 11 октября 1792 года, пяти новых
членов. Ими были Эро де Сешелл,
Рамель, Сен-Жюст, Матье и Кутон. Написал новую Конституцию II года Эро де Сешелл. Он представил ее
11 июня Конвенту, проект быть принят тринадцатью днями спустя,
т.е. 24 июня 1793 года.
***** То есть пяти членов Директории.
Но если сила правителей вся целиком
коренится в любви подданных, в чем столь много увещевали королей; если страх
сам по себе есть недостаточное средство поддержания суверенитетов, то что же должны мы думать о французской Республике?
Откройте глаза и вы увидите, что она не
живет*. Какой громадный аппарат! какое множество пружин и колес!
как грохочут сталкивающиеся одна с другой части! какое
великое множество людей, занимающихся устранением произведенного ущерба! Все
возвещает о том, что природа не имеет никакого отношения к этим движениям; ибо
первая черта ее творений есть мощь, к которой добавляется экономия средств: поскольку
все размещается на своих местах, нет никаких сотрясений, никаких колыханий.
Из-за слабости всех трений нет никакого шума, и это молчание величественно.
Именно так в физической механике — полным равновесием, сбалансированностью и
точной симметрией частей — достигается то, что сама торжественность движения
предстает перед удовлетворенным глазом как покой.
* Здесь находится текст, зачеркнутый в
рукописи:
"Как поддерживает себя французское
правительство? — тюремными заключениями, обысками на дому, проводимыми Военными
комиссиями, проскрипциями, всеми революционными мерами. Оно выдает карточку, по
которой разрешается есть хлеб. Оно кормит шестьсот
тысяч жителей Парижа как птиц в клетке, и еду они
получают, как из клюва, с кончика штыка. Пушки, направленные
на галереи для гулянья, поддерживают в них порядок и веселье; в спектакле
правительство есть все: это оно его представляет, это оно поет, это оно
аплодирует. Его солдаты окружают зал и всегда готовы взять его
приступом. Ночью ли, днем ли солдаты следят за гражданами, а другие солдаты
смотрят за этими солдатами. Города находятся на военном положении, и Военные
комиссии затмевают собой суды. Какой громадный аппарат! Посмотрите, сколько
людей заняты тем, что приводят в движение этот манекен Шарниры, которыми
снабдили все его сочленения, делают его слабым вместо того, чтобы сделать
гибким. Брусья, продетые под мышками, держат его в стоячем положении. Он
поворачивает голову, когда рука ею вертит. Он идет вперед, движимый внешней
силой, которая заставляет его передвигать одну ногу за другой. Но именно все
эти умножающиеся подпорки доказывают его ничтожество. В них не было бы нужды,
если бы дух говорил ему: Иди!".
Таким образом, суверенитет полностью
отсутствует во Франции. Все искусственно, все насильственно, все предвещает,
что подобный порядок вещей не может быть прочным**.
** Следующий текст был
зачеркнут в рукописи:
"Наблюдатели, заблуждающиеся на этот
счет, отдают дань традиции их века, смертный грех которого состоит в том что он разошелся с духовным миром. Если наша философия
абсурдна, то потому, что она вся механистична".
Современная философия одновременно слишком материальна и слишком самонадеянна, чтобы увидеть
истинные пружины политического мира. Одно из ее безумий составляет вера в то,
что какое-то собрание может учредить нацию; что конституция, то есть совокупость основных законов, которые годятся для нации и
которые должны снабдить ее той или иной формой правления, представляет собой
такое же произведение, как любое иное, требующее лишь ума, знаний и упражнений;
что можно обучиться ремеслу основателя, и что люди, однажды это
замыслив, могут сказать другим людям: соорудите нам правление, как говорят
рабочему: соорудите нам пожарный насос или чулочновязальный
станок.
Однако есть истина столь же доказуемая в
своем роде, как теорема в математике: что никакое великое учреждение не
является результатом обсуждения, что человеческим произведениям присуща
бренность, соответствующая количеству людей, в них участвующих, и научному и
рассудочному снаряжению, которое к ним применяется априори.
Писаная конституция, подобная той,
которая правит сегодня Французами, является лишь автоматом, который имеет одни
внешние формы жизни. Человек, предоставленный своим собственным силам, есть в
лучшем случае изделие Вокансона***; чтобы быть
Прометеем, надо вознестись на небеса; ибо законодатель не может себе подчинять
ни силой, ни рассудком****.
*** Жак де Вокансон
(1709 — 1782) был одним из величайших французских механиков. Он родился в
Гренобле, где Местр мог его встретить. Его автоматы,
такие как Игрок на флейте, Игрок на тамбурине или
Утка, сделали Вокансона знаменитым во всей Европе.
Его изобретательный ум особенно хорошо развернулся в деле улучшения шелковых
мануфактур и ткацких станков.
**** Руссо. Об общественном договоре. Кн.
II, гл.VII. Надо без устали наблюдать за этим
человеком и застигать его каждый раз, когда он по рассеянности изрекает
какую-либо истину. (Прим. Ж. де М.)
Можно сказать сейчас, что опыт
произведен; внимательность изменяет тем, кто говорит, что французская
конституция идет вперед: конституцию принимают за правление. Последнее
представляет собой весьма развитый деспотизм, который лишь слишком быстро
шагает; но конституция существует разве что на бумаге. Ее соблюдают, ее
нарушают в зависимости от интересов правителей; народ ни за что не считают, и
оскорбления, которые его господа ему наносят, облекая в формы уважения, вполне
способны излечить его от заблуждений.
Жизнь правления в некотором роде столь же
реальна, как жизнь человека; его чувствуешь или, лучше сказать, его видишь, и
никто не может ошибиться на этот счет. (...)
Доподлинно, что от человека не зависит
передача неизъяснимого свойства, называемого достоинством. Одному суверенитету
по преимуществу принадлежит честь; именно из него, как из обширного водоема,
она проливалась, будучи исчислена, взвешена, измерена, на сословия и на
отдельных людей.
Я заметил, что одного члена
законодательного корпуса, заявившего публично и письменно о своем РАНГЕ,
подняли на смех газеты, ибо в действительности никакого ранга во Франции нет, а
есть лишь власть, которая обязана единственно силе. Народ видит в одном
депутате лишь семьсот пятидесятую часть***** власти, могущей причинить немало
зла. Уважаемым депутат является отнюдь не потому, что он депутат, но потому,
что он достоин уважения. Все, без сомнения, желали бы, чтобы была произнесена
речь г-на Симеона о разводе*, но все предпочитали бы,
чтобы произнесена она была в легитимном собрании. Может быть, я заблуждаюсь, но
та заработная плата, которую с помощью тщеславного неологизма называют
жалованием, предупреждает, мне кажется, против французского представительства,
В свободном, благодаря закону, и независимом, благодаря своему состоянию,
англичанине, который приезжает в Лондон за свой счет, чтобы представлять Нацию,
есть что-то внушительное. Но эти французские законодатели,
взимающие с Нации пять или шесть миллионов ливров за то, что они
наделяют ее законами; эти изготовители декретов, осуществляющие национальный
суверенитет при условии получения восьми мириаграммов
пшеницы в день**, живут за счет своей возможности законодательствовать; такие
люди, по правде говоря, весьма мало впечатляют ум; и если спросить себя, чего
же они стоят, то воображение не может удержаться от того, чтобы не оценивать их
в пшенице.
***** Согласно Конституции III года,
общее число депутатов обоих Советов устанавливалось в 750 человек
* Депутат от департамента Буш-дю-Рон в Совете старейшин Симеон
выразил свое отрицательное отношение к разводу 5 плювиоза V года (24 января
** Конституция III года установила размер
годового жалования парламентариям в 3000 мириаграммов
пшеницы. Мириаграмм — вес в
В Англии эти две магические буквы —
М.Р.***, присоединенные к самому безвестному имени, сразу же его возвышают и
дают ему право на отличный брачный союз. Во Франции же человек, который
домогался бы места депутата для того, чтобы добиться заключения в свою пользу
неравного брака, очевидно, просчитался бы весьма серьезно.
*** Член
Парламента — Member of Parliament (англ.).
Ибо всякий представитель — любое, все равно какое орудие ложного суверенитета — может вызывать
только любопытство либо страх. (...)
Я не знаю, хорошо ли я читаю, но везде я
прочитываю ничтожество этого правления.
Пусть особое внимание будет обращено на
следующее: именно победы Французов создали иллюзии относительно прочности их
правления: блеск военных успехов ослепляет даже людей здравомыслящих, которые
не замечают прежде всего того, до какой степени эти
успехи не причастны к устойчивости Республики.
Нации одерживали победы при всевозможных
правлениях: и даже революции, возбуждая умы, ведут к победам. Французам всегда
будет сопутствовать успех в войне при твердом правлении, у которого достанет
ума презирать их, восхваляя, и бросать их на врага как ядра, обещая эпитафии в
газетах.
Это Робеспьер по-прежнему выигрывает
сейчас битвы, это его железный деспотизм ведет Французов к бойне и к победе.
Властители Франции добились успехов, свидетелями которых мы являемся, потому
лишь, что не жалели золота и крови и заставляли напрягать все силы. Нация в
высшей степени отважная, возбуждаемая каким-либо фанатизмом и ведомая умелыми
генералами, всегда будет победительницей, но дорого заплатит за свои завоевания.
Разве конституция 1793 года получила печать долголетия благодаря трем годам
побед, в центре которых она оказалась? Почему же с конституцией 1795 года
должно бы получиться иначе? и почему победа должна бы придать ей такой
характер, который она не смогла сообщить другой?
Вообще, характер нации всегда остается
неизменным. Барклай в шестнадцатом веке очень удачно обрисовал характер
Французов в военном отношении: Это нация, говорит он, в высшей степени отважная
и у себя дома представляющая непобедимую армаду; но когда она выступает за свои
пределы, она уже не та. Отсюда происходит то, что ей никогда не удавалось
сохранить свое владычество над чужими народами, и что только несчастье делает
ее мощной****.
****
Gens armis strenua indomitae intra se molis; at ubi in exteros exundat, statim impetus sui oblita; eo modo
nee dui imperium tenuit, et
sola in exitium sui pot ens. — J.Barclaius, Icon, animarum, cap. III.(Прим. Ж. деМ.)
Никто не ощущает лучше меня, что нынешние
обстоятельства необычайны, что мы, очень может быть, вовсе не увидим того, что
всегда видели; но этот вопрос не относится к предмету моего труда. Мне достаточно
указать на ложность следующего умозаключения: Республика победоносна;
следовательно, она будет прочной. Если бы надо было непременно пророчествовать,
то я скорее бы сказал: она жива благодаря войне; следовательно, мир ее
похоронит.
Автор какой-нибудь физической системы несомненно аплодировал бы себе, если бы в его пользу
говорили все данные природы. Я же могу привести в подтверждение моих
размышлений все данные истории. Я добросовестно рассматриваю памятники, которые
она нам предоставляет, и я не усматриваю ничего благоприятствущего
этой химерической системе обсуждения и политического строительства с помощью
сделанных ранее умозаключений. Самое большое, что можно было бы сделать, это
привести пример Америки; но я уже заранее ответил*****, говоря, что не пришло
время приводить ее пример. (...)
***** В четвертой главе книги Местр написал: "Приводят пример Америки; я не знаю
ничего столь выводящего из терпения, как похвалы, которыми награждают это дитё
в пеленках: пусть оно вырастет". В данной главе автор отмечает, что
американцы, в отличие от французов, "не уничтожили все до основания",
но тем не менее выражает совершенное неверие в
"устойчивость американского правления". В тексте содержится, в
частности, весьма неосмотрительное предсказание (впоследствии смягченное) о
судьбе новой столицы США — города Вашингтона ("можно было бы с успехом
поставить тысячу против одного, что город не построят, или что он не будет
называться Вашингтоном, или что Конгресс не будет там находиться"). (Прим.
пер.)